Фаворитка короля - Страница 117

117

Раскаивалась ли я в своем поспешном решении? Да ни одной минуты!

А Виндзор? Думаю, он тоже ни о чем не жалел.

Когда же мои мысли, как и положено, стали выходить за назначенные мной пределы и обращаться к той, другой жизни, у меня появилось прекрасное утешение, волновавшее меня до глубины души и согревавшее ее подобно мягкому меху в морозное зимнее утро: когда умрет Эдуард, упокой Господи его душу, я не останусь в одиночестве. Рядом со мной будет мужчина, которого я…

Тут мои безмятежные мысли упирались в некую преграду, словно таран в ворота мощной крепости. Меня охватывал безотчетный страх, проникавший до самых глубин моего существа, хоть я и пыталась гнать его прочь. Язык не поворачивался облечь эти мысли в слова, пусть сердце мое так и летело к ним.

Мужчина, к которому я испытывала привязанность. Довольно и этого.

Ласки Виндзора пробудили мое тело и позволили мне так хорошо узнать его, как я и не ожидала. Под этими умелыми ласками не осталось и следа от моей первоначальной сдержанности, и я употребляла все свои умения, чтобы доводить его до дрожи.

— Я же говорил, что вы не станете раскаиваться в своем решении, — шептал он, прижимаясь к моей шее. — Отчего вы никогда не хотите верить моим словам?

— Потому что я знаю ваше коварство. А вы сами, Вилл? Вы не жалеете о своем предложении?

— Я же мечтал о вас с той минуты, когда увидел в первый раз. Просто приходилось ждать.

— Вы рассчитали это загодя.

— Я мастер строить замыслы заблаговременно. И я доволен результатом.

Я ему верила. И тоже была довольна результатом. Мне ничего не хотелось менять. Но вот хотелось ли мне связывать себя подобными признаниями? «Всегда опасно открывать свою душу, как и тело, мужчине, которого знаешь совсем мало и которого подозреваешь в весьма эгоистичных побуждениях». И все же я произнесла:

— Я всем вполне довольна.

И что же я сделала? Я лишила себя этого едва обретенного умиротворения.

Умышленно, по своей воле.

Потому что боялась.

С каждым днем я все глубже проникала в настроения своего нового мужа, училась постигать их по едва заметным признакам, узнавала, чем он интересуется, в каком направлении текут его мысли. Постепенно я узнала, как он заботится обо мне, увидела его нежность, которая порой подрывала мою решимость держать его на некотором расстоянии, почувствовала пламя страсти, которое разгоралось в нем всякий раз, когда мы уединялись за пологом его ложа. На протяжении всего нашего пребывания в сельской глуши я видела и чувствовала горящую в его душе неуемную жажду деятельности — жажду жить, действовать, стремиться к чему-то такому, что находится далеко за пределами нашей опочивальни. Эта жажда деятельности горела в нем ничуть не слабее, чем пламя страсти. Об этом он никогда не говорил. Ни разу ни слова не сказал о том, что ему хочется оказаться где-то подальше от Гейнса. За это я любила его еще больше…

Любила?

Эта мысль зародилась в потаенных уголках моего разума, завладела мною и ошеломила меня. Слишком скоро, слишком неосмотрительно, слишком рискованно. Для чего мне стремиться к обжигающему пламени, которое лишит меня свободы? Этого я боялась больше, чем чумы. Если удастся, я должна бежать от этого чувства.

В конце концов, во мне решительно пробудилась честность, и я уже не могла подавлять голос сердца, но лишь в самых потаенных мыслях осмеливалась я произносить слово «любовь», смакуя каждый его звук. Я так долго скрывала ото всех все свои чувства, что теперь просто не могла обнажить душу перед кем бы то ни было. Я не могла открыться Дженину, которому до самого конца служила лишь своего рода инструментом. И Эдуарду, которого не интересовали тайны моей души. И, видит Бог, я не могла открыть свою ранимую душу Вильяму де Виндзору, который вопреки всем законам природы, кажется, завладел моим сердцем и держал его в своих руках. Ведь если я скажу об этом, разве не возрастет моя слабость перед ним вдвое, втрое, вчетверо? Лучше уж держать язык за зубами. Лучше не давать ему возможности обидеть меня. Он меня не любит, и я не стану вкладывать в его руки оружие, способное глубоко меня ранить.

Так что же я сделала с той идиллией, которой мы наслаждались вместе? Разрушила ее.

Вот железная логика, которой я руководствовалась. Если я ее не разрушу, она сама обрушится и похоронит под обломками всю нежность, которая согревала наши души. Да, сейчас мы получаем огромное удовольствие, но за продолжительное время невероятная сладость нашего рая приведет к тому, что от нее зубы выпадут. Мы не можем слишком долго жить здесь, вдали от двора, где сосредоточены наши честолюбивые помыслы. Виндзор точно не может, а меня призывает чувство долга.

Едва мы вернулись ко двору — порознь, с соблюдением всех обязательных предосторожностей, — я тотчас отправилась к Эдуарду.

— Алиса! Иди сюда, давай сыграем в шахматы…

Он меня узнал, был рад моему приходу, нанес мне поражение, не дав провести хитрую комбинацию коня против слона: он сделал серию тонких ходов, обдумать которые я не могла, потому что была слишком поглощена своими мыслями, — но, мне кажется, он так и остался в убеждении, что я выходила от него не больше чем на два-три часа. Я побеседовала с ним, объяснила, чего хочу от него. Он поступил, как я просила, признал, что я дала ему вполне разумный совет, подписал требуемый документ и приложил к нему печать.

Разум мой ликовал от одержанной победы, а душа рыдала.

Я отнесла полученный документ Виндзору, в его комнату, находившуюся в дальнем крыле дворца, которое соединялось с покоями короля одним длинным переходом. Возможно, я поступала слишком опрометчиво, но я хорошо рассчитала время. Пожалела, что нельзя поступить по-другому, закрыла за собой дверь его комнаты и подала документ на вытянутой руке, не приближаясь. В противном случае я не смогла бы противостоять искушению оказаться в объятиях его сильных рук. А если он меня поцелует… Я бросила документ на стол.

117